Надежда Мохина "Проводы"

 Мохина Надежда Пантелеймоновна

Родилась в Вологодской области 3 августа 1960 года в семье педагогов. Место жительства – п. Подосиновец Кировской области. По образованию педагог. Член Союза писателей России.

Автор книг:

"Мой жребий" (стихи) – 1993;
"Любовь всегда права" (стихи) – 2000;
"Исчезновение миражей" (стихи) – 2004;
"На границе осени и лета" (стихи) – 2007;
"Избранное" (стихи) – 2010;
"Вологодские, вятские" (проза) – 2012;
"Душа без грима" (аудиокнига – стихи, проза, песни) – 2013;
"Учиться – весело!" (книга для детей) – 2014;

"Чтобы звезды сияли"(стихи) - 2015.

Выпускница литературного клуба "Молодость". В течение 23 лет руководила литературным клубом "Родник" в Подосиновском районе Кировской области. Была депутатом Подосиновской районной Думы 3-го созыва, возглавляла комиссию по социальной политике.

Лауреат и дипломант областных и всероссийских конкурсов стихов и авторских песен. Лауреат Международной премии "Филантроп".

-----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

 "Проводы"

Первые три повестки пришли в Стрюково на следующий день после объявления войны. Три дня было дано на сборы, и уже 26 июня деревня провожала новобранцев.
Двадцатидевятилетний Павел сказал матери: «Суши сухари. Скоро и моя очередь». Каждый день был наполнен гнетущим тревожным ожиданием, но деревня продолжала жить и работать.
В то июльское утро всё было как обычно, каждый занят своим делом. Павел на тракторе пахал пары в соседнем колхозе, мать была на сенокосе в полутора километрах от дома, Панька вместе с другими подростками возил навоз из частных хозяйств на колхозные поля. Дома остался только шестидесятилетний отец, который уже не мог работать на сенокосе, но мастерил во дворе грабли для колхозников. В одиннадцать часов около ворот раздался конский топот. Отец поднял голову и почти прямо над собой увидел всадника, резко осадившего жеребца.
— Здесь живёт Павел Буторов?
— Здесь, — выронив из рук свежевыструганный черенок граблей и сразу же почувствовав, как тяжёлым молотом ухает сердце, ответил отец.
— Повестка ему. Сегодня в два часа быть на сборном пункте на Старине. 

Всадник уже развернул коня, как вдруг, опомнясь, отец закричал:
— Стой! Стой! Так ведь он в другом колхозе. Как ему сообщить?
Нарочный снова взял повестку и во весь опор помчался в указанное место.
Панька только что нагрузил навозом телегу и хотел везти в поле, как заметил спешащего навстречу отца.
— Панюшка, беги к матери, Павлу повестка!
Мальчишка бросил поводья и не чуя ног помчался к лесу. Мать издалека услышала встревоженный зов сына, в котором звучали слёзы и страх.
— Павел?! — воскликнула она.
Не в силах ответить, Панька кивнул головой, и слёзы, давно наполнившие глаза и готовые пролиться в любую секунду, ручьями заструились по лицу. И только когда вместе с матерью подбежали они к дому, Паня сказал ей, что Павлу надо быть на сборном пункте уже через два часа. Мать сдавленно вскрикнула, всплеснула руками, заполошно заметалась из избы на улицу, с улицы в избу. Запричитала, что мало заготовлено сухарей и что баньку истопить на дорогу уже не успеть. Разжигая угли в самоваре, что-то суетливо собирая в котомку, она то и дело всхлипывала и прикладывала к покрасневшим глазам концы тёмного старушечьего платка.
Подоспел Павел. Снял перепачканную мазутом робу, налил в ушат воду, нагретую в самоваре, и ушёл мыться на поветь.
Мать снова залила воды, добавила горячих углей, загрузила в самовар яйца. Панька успел сбегать за лошадью. Председатель разрешил взять самую резвую, светлой масти Чайку.
Времени оставалось всего ничего. Наскоро собрали стол. Павел не прикоснулся к еде. То обнимая братишку за плечи, то ласково ероша рукой его стриженый затылок, несколько раз повторял родителям: «Берегите Паньку, он ваша опора в старости».
Несмотря на страдную пору, в деревне собрался народ. Услышавшие на ближних сенокосах о повестке Павлу, поспешили проститься с ним. Кто-то сказал или это решилось само собой, но сразу было ясно, что везти Павла придётся Пане. Мать доехала с сыновьями до речки Варжи, а потом долго смотрела им вслед уже без слёз и без сил, прислонившись спиной к толстому стволу дерева. Выехав за пределы своего колхоза, Павел вздохнул: «Прощай, родимая земелюшка,— и, помолчав, добавил, — свидимся ли?»
В деревню Старина подъехали точно к сроку. Уже началась перекличка. Наконец, все были в сборе, и ближе к вечеру к райцентру двинулась целая вереница подвод.
В Усть-Алексееве Паня был только однажды, дорога была незнакома, но он ехал не один, и как-то просто не пришло в голову оглядывать и запоминать путь.
Вот и райцентр. На площади — толпы народу, прибывшего со всего района, множество военных, отдающих распоряжения, сверяющих списки, делящих новобранцев на группы. Дали время на ужин. Павел повёл Паню в столовую. Сидя за столом, смотрел, как ест проголодавшийся братишка, а сам снова до еды не дотронулся.
Тёплый июльский вечер вдруг стал хмуриться. Поднялся сильный ветер. Резко стемнело, хотя обычно в эту июльскую пору смеркается только ночью всего лишь на час-полтора. В темноте продолжали сновать люди, слышались окрики военных и милиции, женский плач. К этим звукам добавилось сначала недовольное урчание грома, затем оглушительный треск. Белую летнюю ночь накрыла зловещая чернота, разрываемая ослепительными зигзагами молний.
Но вот толпа стала суетливее, громче команды, пронзительнее плач. Подъезжали машины-полуторки, на которых новобранцы должны отправляться дальше, до Великого Устюга. Призванных было так много, что в кузов они входили только стоя, один к одному. Зачитывались списки на каждую машину, и с каждой названной фамилией всё больше слышалось истошных воплей и причитаний. Дождь, стоящий сплошной стеной, гром, молнии, бабий вой, милиция, оттаскивающая вцепившихся в борта машин женщин, — вся эта страшная картина человеческой трагедии часто потом всплывала в памяти уже взрослого Пантелеймона, особенно когда он смотрел бодрые послевоенные фильмы, где отправление на фронт изображалось с гармонью, с плясками и частушками. Нет, не такими были те проводы.
... Паня вздрогнул, услышав, что назвали Павла. Старший брат подхватил младшего под мышки, приподнял: «А ну-ка, не реветь! Теперь ты в доме мужик». Попытался улыбнуться: «Читай газеты, может, и обо мне напишут. Буду воевать хорошо». Крепко прижал братишку к себе, потом поставил на землю, забросил на плечо вещмешок и не оглядываясь побежал к машине.
— Павел! Па-а-вел!!! — кричал Панька, быстро потеряв его из виду. Из машин прощально махали, и мальчик силился разглядеть в плотно утрамбованном людьми кузове своего брата.
Полуторка нырнула в черноту грозовой ночи, и уже оглашался список на следующую. Надо возвращаться. Паня огляделся. Попутчиков уже не было, видимо, их родственников отправили на первых машинах. Ехать обратно по размытой дороге под зловещее грохотание и огненные сполохи предстояло одному. Мальчишка почувствовал озноб, попытался подгонять лошадь, но молодая кобылица утратила свою резвость, погружая копыта в раскисшую глину.
Плотно обложившие небо тучи по-драконьи изрыгали огонь, от каждого нового грохота худенькие Панькины плечи вздрагивали всё сильнее и сильнее, холодные струи дождя стекали по лицу и по прилипшей к продрогшему телу рубашке. И страх перед разбушевавшейся стихией, и боль расставания с любимым братом, и ещё что-то неведомое и тяжкое теснилось в груди ребёнка, но, пересиливая себя, он старался как можно бодрее окрикивать Чайку, которая испуганно шарахалась в стороны или взвивалась на дыбы при каждой ослепительной вспышке. Тонкий, срывающийся мальчишеский голос, поглощаемый львиным рыком грома, далеко не всегда достигал слуха обезумевшей лошади. Выбиваемые копытами комья грязи смачно шлёпались на телегу, и Паня давно уже не мог определить, эта ли дорога должна привести его к дому. А она с каждым шагом становилась всё труднее. Под колёсами телеги, наполовину проваливавшимися в вязкое месиво, уже почти совсем не чувствовалось тверди. А когда на какие-то мгновения стихали грозовые раскаты, слышались журчащие и булькающие звуки потоков, несущихся с каждого взгорка и грозящих вконец размыть путь.
Холодная змейка страха, закравшаяся в сердце мальчишки, превращалась в леденящий ужас; казалось, вот-вот стихия поглотит и его, и дорогу, и расхлябанную повозку. Уже не стесняясь показать свою слабость ( да и перед кем? — кругом были только ночь и гроза), Паня заплакал навзрыд, опустил поводья и полностью отдался на волю лошади.
Но вот грохот стал откатываться всё дальше и слышаться всё реже, чёрное небо посерело, и мальчик с радостным изумлением увидел, что измученное животное не сбилось с пути. Сквозь сумрак прорисовывались избы знакомой деревни, от которой до его родной — рукой подать. Небо на востоке постепенно окрашивалось в сиреневый цвет, дождь кончился. С восходом солнца подъехал Паня к своей деревне. Увидев первые дома, почти сразу же заметил и бегущую навстречу мать.
— Жив! Жив! — плача и прижимая голову сына к своей груди, без конца повторяла она.
Паня уже не помнил, как сняли с него грязную, мокрую одежду и закутали во что-то тёплое; как отец распрягал Чайку, шепча: «Слава Богу!»; и как сам он бессвязно и невпопад отвечал на расспросы о Павле. Глубокий сон сморил мальчонку.
А наступающий день не обещал быть лёгким, как и каждый последующий день этих страшных четырёх военных лет. Той грозовой ночью навсегда простилось с Паней детство: теперь он был единственным помощником стареющих родителей и главным работником в семье. Да, впрочем, и Панькой он оставался ещё недолго, совсем скоро в деревне стали называть двенадцатилетнего мужичка уважительно Пантелеймоном.
... А от Павла было всего два письма. Одно с дороги, где снова повторялся наказ родителям: «Берегите Паньку», да второе: «Всё моё продавайте, не голодайте. Вернусь — снова наживём». Оно было из-под Ленинграда, с того самого «пятачка», который, как писалось впоследствии в газетах и книгах, был полностью перепахан вражескими снарядами и где людские тела перемешаны с землёй...
Больше писем не было...
Была похоронка.